В день объявления войны и мобилизации, я, как обычно, окончив занятия, пообедав, решил проехаться в город, на вокзал, поболтаться среди публики, затем заехать домой за Соней и с ней пойти в театр или в кино. Доехав до главной улицы, отпустил в лагерь ординарца вместе с моей лошадью, а сам, прогуливаясь пошел пешком к вокзалу. Ничего не омрачало моей души. Весело шумела публика на бульварах, стояла прекрасная летняя погода, Казбек четко белел на фоне голубого, безоблачного неба. Словом все было как всегда безмятежно и хорошо. В киоске, по дороге я выпил кружку пива с каким-то встретившимся мне приятелем и «веселыми ногами» дошел до вокзала, где встретил так же обычную суету перед посадкой в отправляющийся на Тифлис поезд. В зале 1 класса меня резко окрикнули: «Штабс-капитан Кощенец!» — я обернулся, меня подозвал к себе наш командир Бригады. Мелькнула мысль: «не проштрафился ли я чем-нибудь?» — У генерала был серьёзный, нахмуренный вид. Отведя меня в уголок он шепотом приказал мне: «Немедленно отправляйтесь в лагерь и доложите обоим командирам Дивизионов об объявлении мобилизации и войны с Германией и Австро-Венгрией. Пусть немедленно вскроют мобилизационные расписания, соберут офицеров и сразу же приступят к выполнению мобилизационного плана. Понятно?!» — «Так точно, Ваше Превосходительство!» — Ответил я обалдело, так дико было для меня эта новость. — «Доложите дальше, что я, без сборов, сейчас же еду с этим поездом в Тифлис в Штаб округа за распоряжениями, и буду дожидаться в Кутаись возвращения бригады на зимние квартиры. Командование бригадой возлагаю на командира 1-го дивизиона, подполковника Петрова. Ну, езжайте скорей, всего доброго!» Генерал пожал мне руку, и вдруг, обняв, поцеловал. Все это поставило меня как-то одновременно и в состояние обалдения и крайнего нервного возбуждения. Быстро выйдя из здания вокзала я вскочил на первого попавшегося извозчика и посулив ему дать хорошо «на водку» если он скоро доставит меня в лагерь на полигон — я как-то не мог ничего толком обсудить. С одной стороны — перспектива героики, которой подвластен каждый молодой военный, с другой стороны, мысль о семье, о самом себе, мысль о Родине на которую осмелились напасть какие-то немцы. «Ох и нашлепаем же мы им!» мелькало в голове — «А что, барин, чи случилось что-нибудь?» спросил меня извозчик — «Да, братец, война!» — «Ой, Боже мой! Да как же так? Что ж это теперь с нами будет?!» Помню, меня искренне удивило его неподдельное огорчение. «Матушка, царица Небесная, спаси и сохрани нас! Ой, Боже наш, Боже наш! За что ты на нас прогневался?!» — «Да ты что, братец, панику развел! Не бойся! Вызволим! Так накладем немчуре по мардасам, что и не очухается!» — «Ой, барин дорогой, дай то Бог победы, а ведь сколько крови прольется, сколько душ загублено будет! Ой, горюшко, горюшко! Ой несчастье то такое!» — «Да ну тебя — заныл! Теперь не ныть, а драться надо! Езжай скорей!» — По пути я остановил извозчика возле своего дома и сказал Соне: «Ну, война! Ты как можно скорее собирай детей и выезжай в Гори, я лечу в лагерь с приказом о мобилизации. Да не хнычь ты! Ну, чего ревешь раньше времени!» -«Да как же так, Женя!» — вымолвила побледневшая Соня. «Как, да как? Вот сейчас же собирайся и чтобы с завтрашним поездом выехала» — «А ты?» — «Что я? Я приеду в Гори с дивизионом! Ну, а пока мне некогда, спешу с приказом!» Хлопнув дверью я поехал дальше, подхватив с собой по пути двух офицеров, возвращавшихся в лагерь. Они, как и я, были изумлены новостью. Еще в пути я расплатился с извозчиком, чтобы не задерживаясь доложить Командиру Дивизиона о приказе о мобилизации. Весть об этом мигом облетела весь лагерь и он зашумел, загудел, как растревоженный улей. Плачущие женщины — жены офицеров, возбужденные лица молодых офицеров, сосредоточенное настроение старших офицеров, насупленные лица солдат — все это сразу поставило какую-то неуловимую черту между тем, что было час тому назад и что начиналось теперь. Командиры дивизионов и весь офицерский состав собрались живо на совещание. Здесь не бы-ло речей, не было оживления. Подполковник Петров, сумрачно заявил нам: «Господа офицеры, объявлена мобилизация. Немедленно вскрыть мобилизационные планы — там каждому распределена его работа по дням и часам мобилизации. В случае надобности буду отдавать приказы дополнительно. Немедленно осмотреть орудия, запасные части, мобилизационный запас патронов, отточить шашки, осмотреть оружие. Старших офицеров прошу остаться, остальные отправляйтесь каждый к своим орудиям, осмотрите конский состав, седла, подготовьте обозы к выступлению». И началась суета. Что кому делать никто толком не знал, а в мобилизационном плане и дневнике было предусмотрено все по часам и даже минутам, но… все предусматривалось на тот случай, если мобилизация застанет нас на зимних квартирах, а мы были в лагерях, по другую сторону Кавказского хребта. «Штабс-капитана Кощенец требуют к Командиру Дивизиона!» слышу я выклики дневальных. «Вам поручается немедленно выехать на линейке вперед по Военно-Грузинской дороге и в попутных селениях, че-рез аульских или сельских старшин потребовать выставления селеньями обывательских подвод под обозы. Требуйте конные подводы, а то будут давать буйволовых или воловых. Маршрут, приказ и деньги получите у адъютанта и казначея, с собой возьмите для помощи двух солдат и кучера. Выезжать сегодня же в ночь». У военных разговор короток. «Слушаюсь!» Иду к адъютанту, по пути говорю денщику, чтобы собрал все мои и свои вещи, велел запрягать мне линейку, и вызвал бы мне двух бомбардиров (ефрейторов). У адъютанта получаю приказ мне и старостам аулов (он был уже заранее отпечатан еще в мирное время и там лишь рукой адъютанта была вписана моя фамилия и указывалось, какой аул, и какое количество подвод должен был выставить и куда к какому времени). У казначея получил такую большую сумму денег, какой никогда у меня в руках не было. Распорядившись взять овса и сена на дорогу, я уселся на линейку с денщиком и двумя солдатами, вооруженными карабинами и револьверами и вы-ехал из лагеря. Было около 7 часов вечера, но солнце еще было высоко. Подъехав к своей квартире я объяснил жене в чем дело. Прикрикнул чтобы не охала и ахала, взяла с собой самое самое необходимое (смену белья, охотничье ружье, корзинку с наскоро подготовленной едой), попрощался с семьей, наказав денщику помочь барыне с детьми и выехать завтра же поездом в Гори… и отправился выполнять мобилизационное поручение, жене дал денег на дорогу и особо 25 рублей с наказом в Тифлисе купить мне хорошую бурку, но дядя Софьи Герасимовны, купил мне её здесь во Владикавказе — это была отличная бурка, которая прослужила не только всю войну, но я донашивал её и при советской власти.
И так со своими спутниками я еду впереди всех, чтобы обеспечить бесперебойное продвижение дивизиона в Гори, в свою штаб квартиру для быстрейшего проведения мобилизации. Военно-Грузинская дорога..- какой она казалась декоративной, как театральная декорация, еще два месяца то-му назад, когда мы двигались по ней во Владикавказ на полигон в лагерь, тогда это была почти пикниковая прогулка. На остановках мы лазили на примыкавшим к дороге горы, заходили в попутные духаны выпить бокал вина и закусить чудесным кобийским сыром , любовались старинными башнями и чашками грузинских владетелей, и открывающейся величественной панорамой кавказских гор, их грандиозным нагромождением подавляли сознание; а рядом на горы взбегали в веселом весеннем убранстве рощицы, леса, альпийские рододендроны и изумрудно зеленели горные пастбища с белыми крупинками пасущихся на них овец. Задумчивые чабаны в черных лохматых бурках и огромные лютые сторожевые псы охраняли эти мирные стада. А на  ночлегах, когда выпрягали и вывозили запряжки коней и разбивали походную коновязь, когда, убедившись, что все в по-рядке, палатки уже расставлены, походные кухни уже сготовили солдатам еду — сигнал трубача, эхом отдавался в горах призывал нас на ужин, и лошадей на кормежку. И вот , вся наша офицерская семья в сборе. Две, три наших дамы (сопровождающие дивизион в экипажах) уже заждались нас  — они выехали с последнего бивака позже нас, но в пути обогнали нашу колонну и теперь у них, с помощью нашего буфетчика Аршака и 5-6 услужающих солдат — готов чудесный ужин. «Господа офицеры, командует наша чудесная кулинарка, жена одного офицера, — сначала отправляйтесь к ручью, рядом, а то вы запылены как черти, а затем — милости просим вон в ту палатку. А в палатке на раздвижных столах уже все готово». «Харч! Харч! Великое дело харч в походе!» радостно потирая руки и поблескивая пенсне — масленым баритоном возглашает наш чревоугодник, штабс-капитан Гилевич. От него не отстают и другие. Как- никак, а целый день в седле, да еще на свежем, горном воздухе — здорово подгоняют аппетит. На столе вина, водочки в графинах, охлажденная в ледяной воде ближнего родника, редисочка румянится рядом с зеленым молодым лучком, а по соседству на вымытых досках (тарелок не хватало) слезится чудесный кобийский сыр. С каким удовольствием, под шумные и восторженные голоса «голодающих», выпиваются первые рюмки водки, как аппетитно похрустывает на зубах редиска, молодые огурчики, лучок и как приятен соленый овечий сыр. «Елизавета Владимировна! Божественная, очаровательная, Елизавета Владимировна!» — вопит Гилевич, «пристрелка», закончена, пора переходить «на поражение». — «Успеете, успеете», улыбаясь отвечает ему хозяйка, дайте и другим «пристреляться» — «Да там, только старички еще заканчивают пристрелку, а мы, молодежь, уже давно готовы перейти „на поражение“, пожалейте нас, малюток» умоляет он. И вот, появляется Аршак и с ним пятеро «архаровцев», как называет их Гелевич. У каждого из них, в каждой руке по 2-3 «шпаги»-(это шампуры, вертелы) с нанизанными на них кусочками молодой баранины — «Уф, паф, паф, паф! Шенгенацвали, шашлык! Ей Богу шашлык! Из молодой карачпевской барашки!» — восклицает кто то цитируя грузинский шик и акцент. «Ну, к шашлыку треба вина! » рассудительно заявляет Гринченко и наливает себе и соседу полные стаканы вина. Хорошее вино, водка, чудесная еда, бодрое, веселое настроение — разражается нашими кавказскими песнями «Мравелжамир», «Алаверды», «Спирис Нино», «Сулико», обязательными: «Среди долины ровные», «Из за острова, на стрежень», «Гой ты Днепр». Старики уже уходят спать, ско-ро и мы, молодежь, выходим на покой. А за полами палатки нестерпимо яркая луна, журчит горная речушка, хрумтят ячменем лошади, попахивает конским навозом и в ближайшем ауле побрехивают собаки. А в «тантабри» (маленькие походные палатки) уже заботливым денщиком подброшено душистое сено и застлана постель. Мгновенье и сон, чудесный крепкий сон.
Да, так было всего два месяца назад. А сейчас Военно-Грузинская до-рога пылит под колесами спешащих на встречу из Тифлиса экипажей, автомобилей и подвод, жители придорожных аулов сумрачны, не слышно смеха, все насторожились. Встречные Тифлисцы изредка кидают нам свежие газеты, обрывки газет из которых мы узнаем о начавшихся военных действиях, о первых наших «победах», стычках кавалерийских частей, о громадных немецких потерях, о патриотических манифестациях, о пожертвованиях, о назначениях командующих армиями, словом о том, что волнует всех нас. Газетчики явно привирают, но все настраивает на победный лад. Значительно позже мы узнали о наших неудачах, которые однако, всегда прикрываются, как «мудрые шаги командования, как „необходимость выравнивания фронта“ и т. п. на своем пути я останавливаюсь в попутных аулах, вручаю аульским старшинам мобилизационный приказ о высылке занаряженного количества подвод. Старшины клянутся всем святым, прахом матери, что такого количества никак выделить не могут. Полевые ра-боты, заготовка на зиму топлива и прочие предлоги способны вызвать жалость, но я жалеть не имею права — военное время. „Приказ, есть приказ, его надо обязательно выполнять, не выполните — военный суд, а все равно грузы хоть на руках, да понесете“. — „Ой! Вай! Вай!“, голосят бабы, голосят дети, раздраженно говорят между собой грузины, пытаются мне что-то доказать. Швыряют на землю свои барашковые шапки, стремясь доказать мне невозможность выполнить приказ — горе написано на всех их лицах. Но я ничего поделать не могу. Мои помощники — солдаты так же стараются доказать грузинам, что иначе никак нельзя, и с тяжелым чувством мы едем дальше, чтобы проделать то же самое в другом ауле. Убеждаюсь, что приказы, составлявшиеся заблаговременно в тиши канцелярий, зачастую не соответствовали реальным условиям и не учитывали многих , местных изменений. Как пелось в старой солдатской песне „Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить“. Спасибо солдатам, они разведали, что в соседнем (в горах) ауле есть волы и кони, а повозок нет, а здесь у придорожного аула есть подводы, но нет тягла. И я, превышая власть, но сообразуясь с обстановкой, отдаю приказ горному аулу, доставить в при-дорожный аул столько-то пар волов и лошадей для запряжки в подводы придорожного аула. Позже я представил себе, какой переполох поднял там этот мой приказ. Ведь грузины думали, что если берут тягло и подводы, то это на всегда, на войну. „Ваше благородие“, говорит мне фейерверкер, которому я передаю приказ для вручения старосте аула, „А ведь не гоже — без печати — не примут за приказ!“ — „А ведь верно, черт побери. А у меня каленной печати нету“ — „Может здешнюю, аульскую поставить?“ — „Ту, нет“, говорит другой фейерверкер, „свою печать воны добре знають — це не пийде, не поверят“. — „Что же делать“, недоумеваю я. Но лукавый Очеретько, смеясь говорит: „а что колы мы ось цю писанину, присмалюемо полтинником?“ Все мы хохочем, но мысль подходящая. Пробуем на клочке бумаги. Ничего, кое что похожее на печать получается, двуглавый орел виден четко. „Ладно, давайте, выйдет — хорошо, не выйдет — придется за-держать те подводы, которые придут с обозом из предыдущего аула“. К утру посланный верхом с провожатым переводчиком, фейерверкер воз-вращается и не твердо стоя на ногах, докладывает, что все зроблено. „Так ты же пьян, врешь, небось чертов сын“ — „Никак нет, Ваше благородие, що я трохи выпив, те вирно, бо частувалы воны, але кони и волы вже преведено. Ось, сами побачте“. Действительно, и кони и волы были пригнаны — дело было сделано, хоть и осталось в душе сознание чего то не хорошего, но… война. Едем дальше. За перевалом, на встречу мне едут два неизвестных мне молоденьких офицера, с иголочки одетые в новое обмундирование, с новыми погонами на плечах, артиллеристы, на погонах наша цифра „51“. Останавливаются и рапортуют мне, как старшему в чине, что „по окончании училища, направляются в распоряжение Командира 51й артил-лерийской бригады“.оказывается был ускоренный выпуск и их призвали в офицеры за два дня до мобилизации. Один из офицеров был Джамбулатов, который позже был назначен в наш дивизион. Они имели с собой свежие газеты и рассказали о том, что видели в Петербурге и по пути. Всюду были шумные, патриотические манифестации, везде вывешены трехцветные национальные флаги, но вся эта звонкая шумиха, организованная, как поз-же стало известно, черносотенными и полицейскими силами, равно как и показное, бодрячески —воинственное настроение офицеров — не могло скрыть той внутренней тревоги, которая охватила всех. Ведь не так давно Россия была разбита японцами — „макаками“, желтыми обезьянами, как их тогда не только презрительно называли, но которых мы — Великая Российская Империя — собиралась „закидать шапками“. А тут на тебе — сильная, индустриальная Германия, Австрия, Италия, Турция, Болгария, колеблющаяся Румыния, — это уже не „семячки“, правда и у нас нашлись союзники: Франция, несколько позже Англия, но они ведь за тридевять земель, до них рукой не дотянешься. Газеты трубят о „наших успехах“, Кузьма Крючков — легендарный национальный герой (позднее развенчанный Шолоховым), чуть не в одиночном бою уничтожил, что то около взвода германцев, наши армии вступили в пределы Австро-Венгрии, и молчок о наших неудачах, о них много позднее, как бы между прочим в газетах. Мои спутники — солдаты были сосредоточенно угрюмы, интересовались тем, где эта Германия, много ли в ней народу, сколько времени пройдет мобилизация и куда нас пошлют воевать против ли Германии, или против Турции — уже определившейся союзницей немцев. Турция была ближе и, думалось, что с Турцией будет легче воевать т. к. у Турок такой техники и „умственности“ как у немцев быть не могло. Наоборот, офицерство с которым мы попутно встречались — было резко возбуждено. Воинственный пыл и задор четко вырисовывался на их лицах. В буфетах на станциях по Военно-Грузинской дороге — стояла толчея у прилавков, пили, пели, чокались и всячески ругали „идиотов- немцев, посмевших замахнуться на Россию“ — „Эх! и покажем же мы им где раки зимуют“ — „Да, уж накладем по первое число“ — „Но вы смотрите, какие колоссальные потери у них, да и у нас не малые“ — „Ну, батенька мой, ведь это вам не прежние войны, где дрались взводы да роты. Теперь полки то идут в роли мелкой разменной монеты, дерутся бригады, дивизии, корпуса — мудрено ли, что и потери увеличились. Одно утешительно, что такая война не может быть продолжительной. Месяц — другой и немцы выдохнуться. Вот тогда то и будет им долбежка. Больно уж долго мобилизация у нас длится — целый месяц, пожалуй и подраться не успеем, прибудем на фронт — к шапошному разбору“. Редко кто из офи-церов задумывался над грозной ситуацией, складывавшейся на фронте.
Добравшись до Мцхета, мы пересели в поезд и через пару часов были в Гори. Моя семья уже была там, приехала туда и моя Мама.
Едва я успел явиться к приехавшему раньше начальству, как мне уже вручили предписание проводить мобилизацию парка 4-й батареи в качестве 1-го старшего офицера. И …закрутилась машина. Командиром парка был назначен желчный, неприятный Журин. У него была больная жена и маленькая дочка, и их судьба очень тревожила капитана. Это отражалось на его психике и он, вопреки нашим артиллерийским традициям занимался рукоприкладством, за малейшую провинность бил солдат по физиономии, а то и перепоясывал нагайкой, с которой не расставался. Я было как то, возмутясь такой расправой сказал ему: „Ну, разве можно так, Степан Викторович?“ — Эх, как он на меня вскинулся: „Штабс-капитан Кощенец, по-трудитесь выполнять свои обязанности! Я в воспитаниях не нуждаюсь!“ — Ну и черт с тобой, подумал я, и решил просить о переводе меня от него. Но из этого ничего не вышло. Колесо мобилизации остановить хотя бы на ми-нуту было нельзя. А в мобилизационных планах, заранее до минут рассчитанных заблаговременно в канцеляриях, в отрыве от реальностей, нахлынули на нас один сюрприз за другим. Начали прибывать по мобилизации люди, лошади, вытягиваться из цейхгаузов самые разнообразные предметы вооружения и снаряжения, их следовало рассортировать, пригнать и при-ладить на свои места. Парк, на существование его мы получили 12 человек солдат — срочной службы, а остальные 400 с лишком человек должны бы-ли быть мобилизованные, и вот они стали прибывать. На 80% это были грузины, подавляющее большинство которых не знали русского языка. На вопрос где раньше служил — чаще всего был ответ в пехоте, при чем больше всего в нестроевых командах — сапожники, огородники, повара, пасту-хи, хлебопеки и т. п. Вид у них, даже когда их одели в новенькую военную форму был потрясающе убогий, мешковатый, привыкшие к мягким кавказским чувякам, они хромали в наших русских тяжелых сапогах, не умели даже навернуть портянки, затянуть пояс, прибрать свое и казенное имущество, а капитан Журин требовал от этой разношерстой человеческой массы сразу же бравого военного вида и неистовствовал до истерики. Как овцы в отаре шарахались они в стороны, едва только он появлялся вблизи их рас-положения. Оторванные от своих семейств, от своих крестьянских дел, втянутые в водоворот непривычной мобилизационной сутолоки, не знающие друг друга, и своего непосредственного начальника, затурканные и подстегиваемые со всех сторон окриками — эти бедные мирные люди форменным образом обалдели и совершенно безучастно и обреченно относились ко всему происходившему. Кое как удалось из этой массы человечены выбрать 5-6 человек — грузин не только говоривших хорошо по русски, но и служивших ранее в кавалерии, а один — Напотворидзе — даже в артиллерии (правда не в горной, а в гаубичной). Вот они то и стали нашими ближайшими помощниками и проводниками военнизации в толщу „этих кацо“, как их называл Журин. С их помощью проводили и переклички, представлявшие собою печальное и курьезное зрелище. Коверкая грузинские фамилии, русский фейерверкер выкрикивал: „Гарпасшило“ — никто не отзывается. — „Да что за черт? Кто тут Горпасшило? Нет?“ и отмечает, что на вечерней перекличке из 400 человек, не оказалось на поверке 320 человек! „Как!?“ — вопит Журин, да ты с ума сошел! — „Никак нет, Ваше Высокоблагородие, по 3-4 раза окликал каждого, не отзываются“. „Построить всех людей немедленно, сам произведу поверку“ — С большими трудом собирают разбредшихся людей и .. начинается та же история, пока по вызову командира, на помощь не является Напотворидзе и не помогает разобраться в грузинских фамилиях, при чем все эти „Горласшило“ оказываются „Гурисшвилли“ и т. п. Но все же неявки бывали велики 30-40 человек, вещь в военном быту абсолютно нетерпимая. И на первых порах было по-трачено много бумаги на приказы об отдаче под суд не явившихся на поверку, как их именовали, дезертиров. Много позже мы докумекались, что эти „дети природы“ отнюдь не считали преступлением уйти после поверки к себе домой в аул, расположенный в 15-20 километрах от Гори, с расчетом к утру явиться. Ох! и горюшко же было с этими грузинами, пока дело наладилось, а оно наладилось лишь на второй год войны и к концу войны все грузины показали себя заправскими молодцами солдатами. Не лучше было с конским составом. В парк должно было прибыть по мобилизации 210 лошадей и, не смотря на то, что их отбирали приемные конные комиссии на местах, к нам поступили форменные „крысы“. Низкорослые, маленькие горские лошади способны были каждая свободно пролезть через хомут казенного образца, рассчитанный на рослых артиллерийских лошадей. Приходилось не надевать на лошадь потник, а все ее туловище обертывать потником, а попытки навьючить на оседланную лошадь, как полагалось, два патронных вьючных ящика с десятью артиллерийскими патронами — заканчивалась тем, что лошадь валилась под тяжестью вьюка или седло с потником и грузом сползало под брюхо лошади, а артиллерийские уздечки и недоздки эти лошадки спокойно сбрасывали с головы небрежно помахивая оной. Все приходилось на скоро переделывать, перешивать, пригонять. Спрос на шорников страшно вырос. Все чувячники, сапожники были втянуты в „шорную мастерскую“ и работали там и дни и ночи. При-бывающие лошади сейчас же получали кличку — русскую конечно, и совершенно непонятную ни русским, ни грузинам т. к. Журин предпочитал клички мифологического звучания: Венера, Ахиллес, Прометей, Аннибал, Нимфа, Элан, Парис, Минерва и т. п. Забавно было, как их переиначивали наши русские, на русское звучание, а грузины так просто кличек не знали, и бывало очень хорошо если они знали хоть номер бирки своей лошади. Каждая лошадь, ее седло и все принадлежности: щетка, скребница, попона, кобуры с многочисленными ремешками и вьючные приспособлениями, с шанцевым инструментом, подковным запасом и ковочными гвоздями, уложенными в кобуру — передавались солдату и одновременно вписывались в его личную книжку и в список, причем каждому солдату, через переводчика, если он не понимал по русски говорилось: „Гамрикели Елисбар получай: кобылица „Ниобия“, вороная, ноги в чулках, грива на левую сторону, левое ухо резаное, бирка №173, к ней недоуздок, уздечка, седло с подперсьем, потником, тремя подпругами, двумя кобурами, двумя саквами и т. д. подробно перечислялось все, вплоть до 48 ух налей (кованные гвозди)“. Все эти вещи показывались в натуре каждому, за тем требовалась подпись получателя и ему вручалась его личная, вещевая книжка. Обол-девший от такого обилия незнакомых ему вещей, которые он, обязан беречь и хранить, как свой глаз — солдат, обливаясь потом старался захватить одной рукой все это нагромоздившееся „казенное“ имущество, а другой уцепившись за уздечку старался причмокивая заставить сдвинуться свою, не менее обалделую лошадь. Удар сзади по крупу лошади, частенько сбивал с ног „хозяина“ этого рысака и после хохота одних и горьких мучений владельца, лошадь уводили на коновязь и привязывали к указанному ей месту. На этом „конное дело“ не кончалось. лошадь надо было чистить, кормить, поить, объезжать, приучать к вьюку, пригонять к ней седловку и амуницию и т. д. и т. п. Громадное большинство грузин, да и русские запас-ные , чуть — чуть вкрапленные в эту людскую гущу — не знали правильно-го ухода за лошадью, им чаще приходилось иметь дело с волами или буй-волами, а ограниченное число старослужащих солдат не в силах было справиться с подчиненными им запасными, как вследствие незнания грузинского языка, так и в виду неожиданно выпавшей на их долю начальствования над отделениями и взводами. К тому же каждый запасной и старослужащий солдат был естественно обеспокоен за свою семью, родню, оставленную дома, да и за себя лично. Все это создавало невообразимую сумятицу. Все немногочисленные старослужащие — костяк вновь формируемого парка — целый день были в разгоне — то в цейхгаузы за получением необходимых материалов, то по частным пекарням, где проводилась наспех выпечка и сушка сухарей неприкосновенного запаса, то в командировках за увязочными веревками, коновязями, канатами, пилами, кирками, лопатами и т. д. и т. п. Для проведения занятий по обучению запасных оставалось едва один- два старослужащих. Из мобилизованных нашлись не-сколько бывших солдат, служивших или в пехоте или в кавалерии и один из крепостной артиллерии. Их тотчас же привлекли к строевой подготовке. Из русских — Пономарев, рослый, представительный парень, бывший старший унтер- офицер — человек пожилой и рассудительный — сразу был назначен на должность фельдфебеля (старшины), а грузин Напетваридзе — бывший кавалерист, так же сержантского звания — был назначен командиром взвода и старшим по конюшне. Эти два человека, особенно Напетваридзе, разыскали и сплотили вокруг себя нескольких, наиболее развитых и когда-то служивших запасных солдат, и с их помощью мало по малу стали налаживать отделения, взводы, запряжки и команды, сбивать людей в более или менее организованные воинские соединения. Честно сказать — им и старослужащим солдатам, гораздо больше, чем нам, офицерам, принадлежит заслуга в том, что к концу мобилизационного месяца, парк был превращен в более или менее сносную воинскую часть. „Войско святого Петра Ашвенского“, презрительно отзывался о „вверенном ему парке“ капитан Журин. Он целыми днями кого-нибудь „пушил“, ругал, носился как бешеный из одного конца плаца в другой, всюду вносил сумятицу, и дрался. Какая была выдержка у Понаморева и других начальников из „низших чинов“ — я прямо таки поражался, видя как они по строевому часами выслушивали его, подчас нелепые, распоряжения, сопровождаемые руганью, а иногда и оплеухами. Желваки на их скулах играли от негодования, но „соблюдая дисциплину“, они стояли перед начальством, как истуканы, а затем, четко повернувшись, шли выполнять свои многочисленные обязанности. Мне же пришлось заняться подготовкой подвижного состава парка: зарядные и снарядные ящики, фуры под имущество парка, боевой комплект сна-рядов, шанцевый инструмент и т. д. и т. п. Конечно это не освобождало меня ни от строевых занятий, ни от выездов в поле, ни от канцелярщины, ни от распоряжения питанием людей и лошадей, ни от заготовок в неприкосновенный запас фуража, сухарей, круп, консервов, и прочей всякой — всячены. Легче всего было снарядить зарядные ящики, уложить в снарядные вьючные ящики боевой комплект патронов, т. к. по этим видам работ были четкие инструкции. Но вот когда дело дошло до приведения в походный порядок фур — тут дело оказалось не так-то просто. Не помню: 10 или 15 шт. „пароконных повозок образца“ не помню какого-то года должны были быть приспособлены к длительным военным переходам с перегрузкой в них тюкованного сена, с мешками овса, сухарей, с запасными дышлами, вальками и колесами, обмундированием, сапогами, щетками и скребница-ми, санитарным оборудованием, палаточным лагерем, коновязями, торба-ми, попонами, постельной принадлежностью и пр. необходимыми вещами. Оказалось, что только 4 повозки были целые, остальные же в мирное время использовались как хозяйственные повозки для вывозки навоза, привозки дров, фуража и т. д. и т. п. Срочно требовались плотники, кузнецы, колесники, а их в городе Гори уже не было — все они были мобилизованы в раз-личные воинские части. Надо было обходиться „собственными средства-ми“, а их не было пока видно. Кое как нашли какого-то дряхлого старика грузина — колесника. Он пришел, осмотрел повозки, „боевое имущество“, покачал головой и по-грузински сказал, что повозки никуда не годятся, а он таких колес раньше не делал. Спасибо, Напетворидзе, оказавшийся случайно здесь завел со стариком разговор, а потом потихоньку сказал мне: „можно, Ваше Благородие, я кого-нибудь пошлю в духан за вином. Мы поговорим со стариком и может быть что-нибудь сделаем“. Что мне оставалось делать? Утопающий хватается за соломинку. Я вынул из кармана три рубля и передал их Напетваридзе — сказал „Ну я ухожу по другим де-лам, а ты уж тут постарайся уломать старика, только командиру с вином не попадайтесь“. „Соломинка“ — выручила. Часа через два ко мне пришел Напетворидзе с веселыми, блестящими с хитринкой глазами и доложил: „Старик хочет попробовать, просит чтобы ему в помощь трех- четырех человек солдат, которые раньше работали кузнецами, он будет делать только колеса и наваривать оси, а за втулками надо послать в Тифлис и там купить. Еще надо шинное железо на шины и там разный „хабур — чубур“. Двух грузин, оказывается Напетваридзе уже подыскал ему в помощники. И вот этого старика с его подручными я послал в Тифлис купить все необходимое. Журин возмущался и выговаривал мне, что я поручил незнакомому „грузо“, да еще и пьянице старику расходовать казенные деньги. „Имейте в виду, Штабс-капитан, если вся эта затея провалится, в чем я не сомневаюсь, — я Вас отдам под суд за срыв мобилизационной готовности части, а расходы, в таком случае, конечно, пойдут за Ваш счет“. — „А что бы, другое, по-советовали бы Вы мне, господин Капитан?“ — „А уже это Ваше дело — Вы ответственны за подготовку подвижного состава — потрудитесь и думать.“ Но все обошлось благополучно, само собой создалась бригада ремонтников повозочных и к концу мобилизации мы имели вполне приличный и крепкий обоз. Вообще надо сказать, что русская сметка и грузинская предприимчивость жителей гор — солдат, крепко помогли нам горным артиллеристам создавать почти из ничего то необходимое, с чем мы не плохо вое-вали всю компанию. Но дело со слаживанием батареи и парка в стройную, уставную воинскую часть, как хотел Журин, двигалось очень плохо, так было и до конца мобилизации, так было и в первые 3-4 месяца мобилизации, лишь значительно позже все несколько утряслось и „каждый воин стал понимать“ свое место, свое дело, свой вьюк, свою лошадь.
Большой переполох во время мобилизации наделало нам солнечное затмение — закрывшее более 3/4 солнечного диска. Мы, конечно знали о предстоящем солнечном затмении, по теперешним понятиям, следовало провести ряд лекций, разъяснений о предстоящем явлении природы, но тогда никто об этом не подумал. На вечерней перекличке, дежурный офицер, приказал сообщить „нижним чинам“, что завтра будет солнечное затмение, чтобы никто не беспокоился, оно пройдет, а вот к лошадям на коновязь, надо будет назначить, вероятно будут беспокоится. Этим, официально дело и ограничилось. Я, помнится, тоже сказал нескольким русским солдатам, что надо бы закоптить несколько стекол, чтобы можно было смотреть на солнце во время затмения, а разъяснить и не подумал т. к. считал, что если мне самому все ясно, то должно быть ясно и другим. Но среди грузин с утра уже начались какое-то беспокойство, даже такие как Непетваридзе, Джикия, и др. более развитые и грамотные были обеспокоены: „Ваше Благородие, правда, что сегодня солнце темным будет?“ — „Ну да, около ½ части, или немного больше потемнеет. В 3 часа начнется, а в 4 кончится“ — „Вай! Вай! покачивая головой говорили они — какой не хороший дела! “ — „А почему?“ недоумевал я. — „Эх! Когда война, это очень не хорошо, старики говорят, большой несчастье будет!“ — „Ну что за глупости — не выдумывайте — идите работайте“ — отвечал я. День был ветреный, жаркий, тучи пыли неслись над плацем, где мы проводили разные мобилизационные работы . Вот уже почти совсем темно, узенький серпик солнца чуть светит. Лошади рвутся на коновязях, собаки воют и действительно как то жутко было глядеть на помертвевшие, багровые отсветы на всем. Некоторые грузины плакали, жены и семьи мобилизованных, приехавшие повидаться со своими — выли как на похоронах. А Журин беснуется: „Дикари! Болваны! Почему прекратили работы?! Под арест!“. Но вот солнце снова сияет во всю. Но успокоения все же нет. Между солдат идут толки про то, что это не хорошее предзнаменование, вероятно многие не вернутся с войны живыми. А тут еще как раз уже приходят тревожные вести с фронта, прибывают первые раненые, первые извещения об убитых, двое или трое из купцов, вернувшихся из Германии за 2-3 дня до объявления войны — все они сеяли слухи диаметрально противоположные победным и патриотическим реляциям газет. Газетам не верят. Как в японскую войну пугали рассказы о страшных „шимозах“, разрывы которых сразу „убивали по целой роте“, так и теперь рассказывали всякие ужасы про тяжелые немецкие „чемоданы“- способные одним махом, разбить „целый полк“, в воронку от которых мог поместиться „целый дом“. Мы недоумевали — да ведь война то не крепостная, чтобы стрелять такими крупными калибрами. Война по-левая, стало быть, „должны“(!) быть калибры 3-6 дюймовые, не больше. Мы ни как не могли себе представить возможность использования в поле-вой войне, да еще в болотистой местности, орудий крупного калибра. Но это был факт. Мало того, передавали об громадном, численном перевесе пулеметов у немцев. А тут еще как раз подоспело туманно высказанное газетами сообщение о разгроме Сампсановской Армии в Мазурских озерах . Все эти „страхи“ не могли затушевать никакие победные реляции наших официальных газет. А война разрасталась, в Войну вступила Австро- Венгрия, Турция, Болгария, Германия, Франция, Сербия, Англия, Россия, Япония. Ко мне приехала в Гори мама, Сестра Тоня с грудными ребятами, за-ехал и Капитан Мамуков, отец Софьи Герасимовны. Я их видел мало так как ведь был поглощен мобилизационными хлопотами, заезжал домой на часок пообедать, да к ночи — спать, если не был дежурным. Под свой поле-вой багаж — приказал оборудовать два походных ящика и походную кровать, полушубок и специально проваренный в олифе, сшитый из коленкора дождевик с капюшоном, да бурку. Эти вещи и бельё — прослужили мне всю службу на войне. домашние разговоры были тяжелы, говорили шепотом, как в доме покойника. Все это злило и раздражало и в то же время создавало какое-то угнетенное настроение. Решил, что все наше домашнее барахло, укладкой которого занимались все домашние и денщик — будет в основном сдано в батарейный цейхгауз, под охрану оставляемого караула, а наиболее необходимое Соня возьмет с собой и с детьми во Владикавказ, где она пробудет во время войны у своей тетки. Наступил, наконец, день посадки. Еще за два дня до него мы не знали куда нас пошлют — на Кавказский или Германский фронт. Думалось, что нас, горных артиллеристов, кавказцев, скорее всего пошлют против Турок, которые лихо шибуршили под  Карсом и Сарыкамышем, или в крайнем случае на Карпатский фронт. И вот мы впервые узнали, что наш маршрут на Ростов, Киев, а дальше будет сообщено в пути. Дивизион шел 7 эшелонами, по 2 эшелона на каждую батарею с парком. Эшелоны, которые пошли первыми, показали нашу не-подготовленность к погрузке, которая шла неорганизованно, не укладываясь в назначенные сроки. Вагоны подавались постоянно не оборудованные. Шуму, крику , гаму и бестолковщины было очень много. Нервы были издерганы.

продолжение следует..

Фотография здания «Крымкурсо» в городе Севастополь, находилась в семейном архиве.

Семья Кощенец в 1906 году, фотография сделана в городе Тифлисс.

На фотографии слева направо:
Владимир Александрович Кощенец;
Петр Петрович Кощенец;
Евгений Петрович Кощенец;
Мария Евдокимовна Кощенец;
Лидия Петровна Кощенец;
Семеношвили (муж Антонины Петровны);
Антонина Петровна Кощенец.